Актер, режиссер, теоретик сценического искусства. Вместе с Вл. И. Немировичем-Данченко в 1898 г. создал Художественный театр и руководил им. 

Принадлежал по рождению и воспитанию к высшему кругу русских промышленников, был в родстве и дружбе с такими знатоками искусства и меценатами, как С. И. Мамонтов, братья Третьяковы. В 1881 г. вышел из Лазаревского института и начал службу в семейной фирме.

Сценические опыты вел с 1877 г. дома, в Алексеевском кружке. Отдавал предпочтение ярко характерным персонажам, дающим возможность перевоплощения: всю жизнь называл среди своих любимых ролей студента Мегрио из водевиля Тайна женщины (впервые — 1881 г.), цирюльника Лаверже из Любовного зелья (впервые — 1882 г.). Относясь к увлечению сценой с присущей ему серьезностью, усиленно занимался пластикой и вокалом с лучшими педагогами. Играл в опереттах: атаман разбойников в Графине де ла Фронтьер Лекока, Флоридор в Нитуш и Пленшар в Лили Эрве, Нанки-Пу в Микадо Сюлливана.

В 1886 г. молодого и энергичного богача избирают членом дирекции и казначеем Московского отделения Русского музыкального общества и состоящей при нем консерватории. Эта деятельность сближает его с П. И. Чайковским, С. И. Танеевым, А. Г. Рубинштейном и другими. Новым толчком стала встреча с актером и режиссером А. Ф. Федотовым: участники поставленного им спектакля Игроки (Станиславский в этой комедии Гоголя сыграл Ихарева) воодушевились задачами, далеко перераставшими самую усердную работу любителей.

Вместе с певцом и педагогом Ф. П. Комиссаржевским и художником Ф. Л. Соллогубом Станиславский разрабатывает проект Московского Общества искусства и литературы (МОИиЛ), отдав на него значительные личные средства. Первый спектакль состоялся 8 декабря 1888 г. (Станиславский — Барон в Скупом рыцаре Пушкина и Сотанвиль в Жорже Дандене Мольера). За десять лет работы МОИиЛ Станиславский стал не только признанным актером, которого уже никто не называет любителем и которого сравнивают с лучшими исполнителями из императорских театров (особо выделяются роли Анания Яковлева в Горькой судьбине и Платона Имшина в Самоуправцах Писемского, 1888, 1889 гг.; Паратова в Бесприданнице Островского, 1890 г.; Звездинцева в Плодах просвещения Толстого, 1891 г.).

Он овладевает искусством режиссуры (первый опыт — Горящие письма Гнедича, 1889 г.), добиваясь сдержанности жеста и психологической тонкости игры, уделяя особое внимание паузам, их душевной наполненности. Большое впечатление на Станиславского произвели спектакли мейнингенцев: в его тетрадях сохранились попытки зафиксировать то, что он впоследствии назовет: режиссерские приемы выявления духовной сущности произведения. Труппе герцога Мейнингенского, которая навела его на эти перспективы режиссуры, он не упускал случая изъявить великую благодарность: Она всегда будет жить в моей душе.

Поиски режиссерских приемов выявления духовной сущности произведения побуждали Станиславского пользоваться на сцене собранными им подлинными предметами старинного или чужестранного обихода, из которых он умел извлекать их образную энергию. Он искал сценической выразительности света и звука, ритма, темпа, лепки мизансцен. Эти опыты осуществлялись в спектаклях Уриэль Акоста (1895 г.), Отелло и Польский еврей Эркмана-Шатриана (1896 г.), Много шуму из ничего и Двенадцатая ночь (1897 г.), Потонувший колокол (1898 г.) (Станиславский играл Акосту, Отелло, бургомистра Матиса, Бенедикта, Мальволио, мастера Генриха).

С иной и, пожалуй, более глубинной сутью исканий связывался для Станиславского его успех у самого себя — роль Ростанева в инсценировке Села Степанчикова Достоевского («Фома», 1891 г.). Эта роль, где он испытал подлинное слияние с образом, «рай для артиста», заставила Станиславского задаться вопросом: «Неужели же не существует технических средств для проникновения в артистический рай не случайно, а по своей воле?».

Общая неудовлетворенность состоянием русской сцены в конце XIX в., общее сознание, что пора отделить традиции живые, связанные с самой природой актерского творчества, от традиций фальшивых, от рутины, жажда «дать побольше простору фантазии и творчеству», привели Станиславского и Немировича-Данченко к идее объединить и свои художественные цели, и воспитанные ими группы актеров. Без малого год спустя после их исторического многочасового свидания в «Славянском базаре» (22 июня 1897 г.), 14 июня 1898 г. в подмосковном дачном месте Пушкино началась работа труппы МХТ, обращаясь к которой Станиславский говорил: «Мы стремимся создать первый разумный, нравственный общедоступный театр, и этой высокой цели мы посвящаем свою жизнь».

Верный слову, он всю жизнь в самом деле отдал Художественному театру, именно в его спектаклях, в его творческой этике осуществляя свое представление о том, каким должно быть искусство. По максимализму требований к этому роду человеческой деятельности он может быть сравнен разве лишь с Львом Толстым, оказавшим на него большое влияние. Как все «художественники», Станиславский учился у Толстого чувству жизни, бесстрашной правдивости и постоянной проверке, не становится ли их искусство самоцелью, продолжает ли служить сформулированному Толстым назначению своему — «осуществлению братского единения людей».

Вплоть до 1905 г. спектакли, знаменовавшие становление нового театра, создавались в общей работе, где трудно было бы выделить долю, вложенную тем или другим из создателей МХТ. Особенно трудно провести такое разграничение в цикле постановок Чехова, хотя сам Станиславский утверждал, что в работе над «Чайкой» (1898 г.) он еще не разгадал предложенную тут новую драматургическую систему, и лишь ставя «Дядю Ваню» (1899 г.), «Трех сестер» (1901 г.), и «Вишневый сад» (1904 г.), знал уже режиссерский и актерский ход во внутренний мир автора.

В постановках «историко-бытовых» («Царь Федор Иоаннович», 1898 г.; «Смерть Иоанна Грозного», 1899 г.) первенство очевидно принадлежало Станиславскому; ставя самостоятельно «Юлия Цезаря» в 1903 г., Немирович-Данченко считал, что в этой работе он выступил учеником Станиславского.

Плодоносность и конфликтность соавторства создателей МХТ сказалась в работе над триумфальной, но так и не подписанной ни тем ни другим режиссером постановкой «На дне» Горького (1902 г.). Если сначала за режиссерским столом сидели двое, готовя один спектакль, с 1906 г. практика изменилась: «Теперь каждый из нас имел свой стол, свою пьесу, свою постановку. Это не было ни расхождение в основных принципах, ни разрыв, — это было вполне естественное явление», ибо, как поясняет Станиславский, каждый «хотел и мог идти только по своей самостоятельной линии, оставаясь при этом верным общему, основному принципу театра». На заключительном этапе один, как правило, становился для другого советчиком и желанным помощником в редактировании сценического произведения. 

Режиссура Станиславского была нераздельна с разгадыванием красок жизни, открывавшейся ему в пьесе. Его фантазия мгновенно оживляла текст и изобретала сценические средства гибкой, сильной и неожиданной передачи рисовавшегося ему образа мира, в котором происходит действие — мира кремлевских палат или ночлежки, чинного городка в «Докторе Штокмане» или Берендеева лесного царства в «Снегурочке» (1900 г.). Импровизирующее, неудержимое режиссерское воображение Станиславского соединялось с фанатической волей к завершенности. Он был последователен во всех своих замыслах, будь то замысел скрупулезного воссоздания быта во «Власти тьмы» (1902 г.) или замысел прозрачной, волшебной и философичной детской сказки в «Синей птице» (1908 г.). От спектакля к спектаклю он совершенствовал то владение сценическим пространством, которое поражало еще в «Потонувшем колоколе» и «Венецианском купце» (1898 г.), и все властнее подчинял свой темперамент постановщика и изобилие красок задаче слияния с автором, тонко разгадывая, например, в чем различие ритма и темпа Тургенева («Месяц в деревне», 1909 г.; «Где тонко, там и рвется» и «Провинциалка», 1912 г.) от ритма и темпа Чехова.

При создании МХТ было оговорено, что роли трагического склада, как правило, поручаться Станиславскому не будут. Доигрывая несколько прежних своих ролей, перешедших в репертуар МХТ (Генрих из «Потонувшего колокола», Имшин), Станиславский в новых спектаклях первого сезона сыграл лишь Тригорина («Чайка») и Левборга («Эдда Габлер»). Шедеврами стали его Астров («Дядя Ваня»), Штокман, Вершинин («Три сестры»), Сатин («На дне»), Гаев («Вишневый сад»), Шабельский («Иванов», 1904 г.).

И русская, и европейская критика (после гастролей 1906 г.) признала эти актерские создания гениальными; но и признанный уже гением Станиславский продолжает ставить перед собой все дальше уводящие задачи. Он требует от себя разрешения проблем творческой психологии артиста и создания системы, которая обеспечивала бы возможность публичного творчества по законам искусства переживания во всякую минуту пребывания на сцене.

В целях эксперимента он вместе с Мейерхольдом создал Студию на Поварской (1905 г.), которая, впрочем, первые свои шаги сделала лишь в сторону поисков новых театральных форм. Эти опыты были затем (уже порознь) продолжены в спектаклях Мейерхольда и в постановках Станиславского («Драма жизни» Гамсуна и «Жизнь Человека» Леонида Андреева, 1907 г.). Испытанием же новых способов работы актера и первым плодом их стал спектакль «Месяц в деревне» (1909 г.). Дальнейшие свои искания в области театральной теории и педагогики Станиславский перенес в созданную им Первую студию (публичные показы ее спектаклей — с 1913 г.).

Вслед за циклом ролей Станиславского в современной драме (Чехов, Горький, Л. Толстой, Ибсен, Гауптман, Гамсун) приходит цикл ролей в классике. В них, как и в чеховских и горьковских созданиях, он улавливал прежде всего дыхание стоящей за ними реальности, враждебное сценическим штампам и схемам. Крупность внутренних масштабов равно чувствовалась в ролях, где Станиславский как тончайший психолог выявлял неуловимые, скрытные переживания (Ракитин в «Месяце в деревне», Абрезков в «Живом трупе», 1911 г.), и в ролях, где он удерживался на грани буффонады, ища смехотворный пафос охранительства в генерале с мохнатыми ушами Крутицком («На всякого мудреца довольно простоты», 1910 г.) или разгадывая тиранические капризы Аргана, который хочет, чтобы весь его дом играл с ним «в больного» («Мнимый больной», 1913 г.).

Упорством и вместе с тем неисчерпаемой фантазией отмечена работа Станиславского над несколькими редакциями роли Фамусова («Горе от ума», 1906, 1914, 1925 гг.), над графом Любиным в «Провинциалке» и над ролью Кавалера («Хозяйка гостиницы» Гольдони, 1914 г.): он предлагал сам себе вариант за вариантом, ища наибольшей близости и духу автора, и жанру спектакля, и собственной актерской природе.

В выборе средств выразительности Станиславский обладал образцовым чувством стиля, равно владея и едва заметными градациями оттенков, и ярчайшими локальными красками, сценическим обобщением. При изобретательной неожиданности его «мазков» он более всего требовал от себя и от других цельности образа, непреложности каждой черточки и ее обязательности. Уделяя решающее внимание внутреннему и внешнему аппарату актера, этот двухметровый гигант, как о нем пишет биограф, «сделал из своего тела послушный и красивый, пластичный и грациозный инструмент, способный к передаче самого глубокого, что живет в душе „человека-роли“».

В судьбе Станиславского тяжело отозвались две последние его работы: Сальери в трагедии «Моцарт и Сальери» Пушкина (1915 г.), и Ростанев, которого он должен был вновь играть в готовившейся с 1916 г. новой постановке «Села Степанчикова», но так и не сыграл. Причина двух этих неудач, показанной и непоказанной публике, остается одной из загадок истории театра и психологии творчества. После того как он «не разродился» Ростаневым, Станиславский навсегда отказался от новых ролей (нарушил этот отказ лишь в силу необходимости, во время гастролей за рубежом в 1922 — 1924 гг. согласившись играть воеводу Шуйского в старом спектакле «Царь Федор Иоаннович»).

Деятельность Станиславского в послереволюционные годы определялась прежде всего его желанием отстоять традиционные художественные ценности русского реалистического искусства сцены. Он дал несколько новых образцов этого искусства: «Горячее сердце» (1926 г.), где он добился соединения масленичной яркости и внутренней наполненности актеров, правды существования в образе, которая позволяла самые дерзкие приемы; в пару этой русской народной веселости был спектакль «Безумный день, или Женитьба Фигаро» (1927 г.), насквозь земной и поражавший театральной заостренностью, «французской» искристостью фантазии и красотой.

После прихода в труппу МХАТ молодежи из Второй студии и из школы Третьей студии Станиславский вел с ними занятия и выпускал на сцену их работы, выполненные с молодыми режиссерами. В числе этих работ, далеко не всегда подписанных Станиславским, — «Битва жизни» по Диккенсу (1924 г.), «Дни Турбиных» (1926 г.), «Сестры Жерар» (пьеса В. Масса по мелодраме Деннери и Кормона «Две сиротки») и «Бронепоезд 14-69» (1927 г.); «Растратчики» Катаева и «Унтиловск» Леонова (1928 г.).

После тяжелого сердечного приступа, настигшего Станиславского в юбилейный вечер в МХТ в 1928 г., врачи навсегда запретили ему выходить на подмостки. Он вернулся к работе только в 1929 г., сосредоточась на теоретических изысканиях, на педагогических пробах «системы» и на занятиях в своей Оперной студии, существовавшей с 1918 г. (Оперный театр им. К. С. Станиславского).

Для Художественного театра, где готовилась постановка «Отелло», он написал режиссерскую партитуру трагедии, которую акт за актом высылал вместе с письмами из Ниццы, где надеялся закончить лечение. Опубликованная в 1945 г., она осталась для сцены неиспользованной, поскольку И. Я. Судаков успел до окончания работы Станиславского выпустить спектакль.

Разрушение культуры артистического труда, внедрение духа спешки, сиюминутности побудило Станиславского использовать свой авторитет и поддержку вернувшегося в СССР Горького, чтобы добиться особого положения для Художественного театра. Ему пошли навстречу. Опасность превращения МХАТ в рядовой театр, как и опасность его захвата РАППом, была предотвращена, но театр рисковал остаться беззащитным перед другой угрозой — угрозой «царского благоволения», угрозой усыпления совести мастеров, чья техника признана единственно верной и для всех обязательной, темы же и предмет указываются свыше.

Среди работ МХАТ 30-х гг., в которых Станиславский принимал участие, — «Страх» Афиногенова (1931 г.), «Мертвые души» по Гоголю (1932 г.), «Таланты и поклонники» Островского (1933 г.), «Мольер» Булгакова (1936 г.), «Тартюф» Мольера (1939 г.) (экспериментальная работа, подготовленная для сцены после смерти Станиславского М. Н. Кедровым).

В 1935 г. открылась последняя — Оперно-Драматическая — студия Станиславского (среди работ — «Гамлет»). Здесь он испытывал увлекавший его в последние годы «метод физических действий». Продолжая разработку «системы», вслед за «Моей жизнью в искусстве» (американское издание — 1924 г., русское — 1926 г.) успел отправить в печать первый том «Работы актера над собой» (1938 г., посмертно).

Творчеству великого мастера посвящены сотни книг. Его мировой авторитет породил повышенный интерес к его литературно-театральному наследию, дискуссии вокруг которого на протяжении десятков лет неоднократно оживляли и практику, и теорию сцены.

И. Соловьева